Консонанс

«Quelle est cette langueur

Qui pénètre mon cœur? »[1]

Paul Verlaine

Почему Кристина так любила Верлена[2]?

В то время, когда мы встречались, мне ни разу не приходил в голову этот вопрос. Но сейчас я сижу в номере петербургского отеля и в полумраке листаю томик с его стихами. Не потому, что нравятся, а потому, что на полях книги — пометки, сделанные ее рукой. «Не пометки, а маргиналии[3], дурачок», — поправила бы меня Кристина, скажи я ей тогда это слово. Она любила называть вещи неочевидными именами.

В полумраке номера мои воспоминания теряют всякое стеснение, сами выбираются наружу, расползаются по углам комнаты, и я понимаю, что с каждым из них придется встретиться лицом к лицу. Это — игра в гляделки, нужно смотреть пристально, не отводя взгляда, иначе проиграешь, и прошлое утянет тебя назад в качестве трофея.

Теплый оранжевый свет лампы мягко падает на страницы. «J’t aime[4]», — подчёркнуто карандашом, словно Кристина пыталась оставить мне знак.

Как же я не замечал этого раньше?

Что-то ускользает. Что-то очень важное… что-то, что я должен был понять еще тогда. Я сжимаю потрепанный томик так сильно, что побелели костяшки пальцев, вглядываюсь в строки, но буквы расплываются, словно написаны на омываемом волнами песке. Как тогда, у залива…

Я делаю вдох. Едва уловимый запах моря — соленый, терпкий, смешанный с ароматом прогретых солнцем сосен, вспыхивает где-то в глубине памяти, проникает в легкие, а затем заполняет собой пространство.

Кристина стоит среди дюн и, набрав в кулаки песок, медленно, сквозь пальцы сыпет его на землю.

— Смотри, песок так легко сочится сквозь пальцы…и вот, в руках не остается уже ничего, — говорит она и легонько смеется. — Мне кажется, точно так же исчезает и наша юность. Сперва ее так много, что не можешь удержать, и вот, ладони уже почти пусты…

Я хочу возразить ей, что это не правда, что времени у нас ещё очень много, и впереди — целая вечность, но замолкаю, завороженный моментом, таким хрупким, как редкая птица, которая вспорхнет и улетит, стоит только пошевелиться.

Мы стоим на берегу залива, легкий северный ветер играет с ее длинными русыми волосами, она смеется непринужденно и весело, и песок струится сквозь ее пальцы. Ей девятнадцать, и она так прекрасна, что мне хочется остановить время, чтобы остаться здесь навсегда.

— Как думаешь, мы правда запомним эти дни? — спрашиваю ее я, — или через пару лет, когда пройдет романтика, нам будет все равно?

Кристина неуверенно пожимает плечами, оглядывается на сосны, размышляя над моим вопросом. А потом весело встряхивает головой и улыбается:

— Ну, если ты станешь писателем, может, и опишешь всё это в книге. Только не вздумай выставить меня полной дурой, иначе я с тобой разведусь!

Кристина театрально топает ногой, я смеюсь в ответ и мне кажется, что она самая необыкновенная девушка, которую я когда-либо встречал.

— Конечно мы будем помнить, — произносит она чуть погодя, опуская ресницы. Ее голос звучит так тихо, будто она говорит это не столько мне, сколько самой себе.

Затем она отворачивается, рассеянно поправляет воротник джинсовки, из-под которого тотчас же сыпется забившийся песок. Несколько минут молчит, глядя на сливающееся с водой небо, и задумчиво добавляет:

— А все-таки…память — штука странная. Иногда забываешь то, что не хотел. Но, наверное, если что-то действительно важно, оно всё равно останется с тобой. Хотя Вика говорит, так не бывает, и прошлое всегда остается в прошлом.

— А ты согласна с Викой? — спрашиваю ее я.

Кристина неуверенно качает головой, хмурится, будто переубеждает себя в чем-то. Потом негромко произносит:

— Не знаю…но она гораздо умнее меня.

Вика была Кристининой соседкой по комнате и, кажется, ее близкой подругой. На тот момент мы с ней ни разу не виделись, но Кристина так часто упоминала ее, что мне казалось, мы знакомы давно.

Вика училась на психфаке и часто приносила с занятий какие-то странные теории и идеи для экспериментов, которые не стеснялась проверять на своем окружении. Кристина говорила, что Вика обладала суперспособностью — она понимала людей быстрее, чем они сами понимали себя, и потому могла заинтересовать кого угодно — не потому, что ей нравились эти люди, а просто потому, что знала, как это делать.

Кристина садится на корточки, набирает в руки песка, чтобы в очередной раз пустить его по ветру, я смотрю на неё издали и в этот момент ощущаю необъяснимый прилив нежности и теплоты.

Инстинктивно подбегаю к ней, обхватываю руками — она смеется, теряя равновесие. Мы падаем в песок. Его прохладные крупинки липнут к коже, но мы не замечаем этого, сплетаясь друг с другом, словно первобытные люди, танцующие свои странные звериные танцы.

Найду ли я слова, чтобы описать то, что испытывал в тот момент? Прекраснейший момент, наверное, лучший в моей жизни. Если когда-то вы любили по-настоящему, если когда-то вы встречали человека, один запах которого сводит вас с ума, вы поймете меня.

Мы валялись так долго-долго, нежась в объятиях друг друга на пустом побережье, а потом поднялся ветер. По морю заходили сильные волны, и их плеск, раздававшийся, казалось, со всех сторон, вторил нашим движениям.

Затем совсем похолодало. Я заметил, как по ее телу пробежала дрожь, но она не придвинулась ближе, чтобы согреться, а вместо этого резко села, отряхнулась от песка, посмотрела на меня долго и испытующе, словно решая для себя что-то.

— Это было ошибкой, — вдруг сказала она, застегивая джинсы и поднимаясь на ноги.

Я моргнул. С залива налетел порыв ветра и хлестнул меня по коже, но даже он не мог сравниться с этим ледяным ударом.

— Что?

Кристина посмотрела на меня сверху вниз, слегка прищурившись, будто от солнца, которое слепит ей глаза.

— Я…я не знаю, — ее голос слегка задрожал. — Забудь. Прости, я правда не хотела тебя обидеть.

Она развернулась и пошла к воде — волны, только что звучавшие в унисон с нами, теперь с шумом бились о берег.

Неужели… неужели это чувство единения, неужели это несравненное, незабываемое чувство ощущал только я один?

В растерянности я смотрел ей вслед, силясь понять, что именно сделал не так. А потом вдруг вспомнил, как неделю назад в кафе Кристина сказала странную вещь.

— Ты когда-нибудь пытался исследовать свою темную сторону? — с любопытством в голосе спросила она, ковыряя ложкой морковный торт.

— С каких пор ты фанатка Юнга[5]?

— Да вот, не сплю ночами и думаю, как бы мне выйти на контакт со своей тенью. — пошутила Кристина.

— И как успехи? — подыграл я.

— Иногда мне кажется, что у меня совсем нет темной стороны, и иногда — что она сидит где-то рядом и терпеливо ждет, когда же я ее обнаружу.

— И что тогда?

Кристина скосила глаза вбок — видимо, пыталась вообразить себе этот момент.

— Тогда будет либо интересно, либо не так весело — зависит от того, что там.

«Тогда будет либо интересно, либо не так весело», — повторил я, следя за чайками, рассекающими ветер над ее головой.

Вот, почему она так отреагировала. Кристина выглядела озадаченно, будто не ожидала от себя импульсивного поступка. Или будто впервые столкнулась с чем-то, что не вписывалось в ее представление о себе.

Я почувствовал облегчение. Значит, дело не во мне.

В сердце кольнуло: если я сейчас ничего не скажу, что-то навсегда изменится между нами.

— Кристина! — крикнул я. — Подожди.

Она остановилась у кромки воды, но не обернулась. Я подбежал и встал рядом, почти касаясь её плеча, и тут почувствовал, насколько замерз. От ветра или изнутри — я не был уверен точно.
— Почему ты так сказала? Что произошло?
— Ничего, — её голос был ровным, но я заметил, как она сжала кулаки. — Именно в этом и дело. — Пойдем скорее, на электричку опоздаем, — продолжила она, и я подчинился ее голосу.

В поезде Кристина молчала, глядя в окно. Стук колес разбавлял тишину — ровный, монотонный, однообразный, немного тоскливый. Такой может стать жизнь, если не… Если не что?

Я посмотрел на Кристину — ее дыхание оставляло на стекле туманный след. В этот момент мне захотелось построить для нее мир, где она могла бы расслабиться, где мы были бы счастливы вместе, наплевав на условности. Мне казалось, что для этого у нас есть целая вечность, а сейчас, спустя шесть лет, удивляюсь, что время пролетело так быстро.

Я медленно перелистываю томик — страницы испещрены записями, оставленными родным и до боли знакомым почерком…где-то в этих строках осталась моя первая любовь и та наивная, светлая часть меня, которую я, наверное, уже никогда не верну.

Вверху одной из страниц когда-то был загнут уголок — заметно, что его пытались распрямить, но линия сгиба все равно осталась на бумаге шрамом прошлого. Я бережно провожу по ней подушечкой пальца.

«Nevermore». Никогда вовек.

По телу пробежали мурашки — я хорошо знал этот стих.

Между строк, чуть наискосок, будто в спешке, мелким почерком записан перевод, словно Кристина вела тихий диалог с Верленом. Я невольно улыбаюсь — узнаю её лёгкий наклон букв, и эту привычку сокращать слова, которая возникает, когда спешишь записать мысли.

— Écoutez… — голос Кристины далеким эхо оживает в памяти. — Слушай:

«Nous étions seul à seule et marchions en rêvant,
Elle et moi, les cheveux et la pensée au vent.»

Кристина читает медленно, почти шёпотом, словно доверяет мне что-то важное, что-то, что нельзя произносить громко.

«Soudain, tournant vers moi son regard émouvant:
«Quel fut ton plus beau jour?» fit sa voix d’or vivant…»[6]

О чем этот стих? — спрашиваю я Кристину, — это его он посвятил Рембо[7]?

Она задумчиво закусила губу.

—  Может, Рембо, может, своей женщине…а может, каждому, кто его прочитает.

Я знал, что Верлен был одержим Рембо — говорят, страсть у них была неистовая, это был огонь, который невозможно потушить. Но Кристина утверждала, что люди неправильно понимают их историю. У них была «не только страсть, но и нечто большее». Тогда я не придавал этому значение, мне больше нравилось смотреть, как она волнуется, когда рассказывает что-то захватывающее.

Но что, если она говорила это не столько о Верлене и Рембо, сколько о нас с ней? И что значит это «большее»?

— Я одного не понимаю, — Кристина повысила голос, не скрывая возмущения, и ее слова эхом разнеслись по пустому коридору филфака, где мы прогуливали, пока за дверями гудели лекции. — Если Верлен не мог без Рембо, зачем он в него выстрелил? Из ревности? Отчаяния? Или потому, что не мог смириться с разрывом? — Она сделала паузу, восстанавливая дыхание. — Драма, которая повторяется веками…

— Сколько бы исследователи не бились, все равно правду знает только сам Поль, — сказал я.

— У вас на философском все такие зануды? — хмыкнула Кристина и отвернулась. — Мог бы ответить покреативнее, например, что иногда лучше выстрелить первым, чем ждать, когда выстрелят в тебя.

Она что, говорит всерьез? Я вгляделся в лицо, ища намек на шутку — приподнятый уголок губ, скрывающий улыбку, или морщинки возле век. Ничего.

Откуда в ней взялась такая жесткость?

Я хотел ответить, бросить в ответ что-нибудь колкое, но ничего не приходило в голову.

— Говоришь, как предсказание из печеньки, — наконец буркнул я.

Внутри что-то неприятно сжалось — сейчас мы поссоримся, и всё будет разрушено. Но Кристина вдруг рассмеялась, будто и не было этого напряжения, и бросилась мне на шею. И как у нее получалось быть такой непосредственной?

— Ты опять ради меня пары прогуливаешь, — ее голос звучал теперь совсем по-другому, почти ласковым, — как будешь сдавать долги?

— Что-нибудь придумаю, — отвечаю я, прижимая ее к себе.

Я знал, что прогулы аукнутся мне на сессии, но жизнь без Кристины — без ее касаний, без ее голоса и сияющих глаз — казалась блеклой. Я часто бывал на ее факультете. Иногда она тоже пропускала пары, и тогда мы бесцельно слонялись по городу, болтая обо всем на свете, заходили в музеи и книжные магазины, или просто сидели, обнявшись в каком-нибудь укромном уголке.

Во дворике филфака таких потаенных местечек было много. Этот дворик вообще казался мне особенным — уютным, немного отстраненным от остального мира. В здании нашего, да и, наверное, других факультетов не было ничего подобного.

Здесь стояли памятники и скульптуры, а среди деревьев росла сакура — говорили, что ее посадил какой-то приезжий преподаватель из Японии, и она прижилась. Весной, когда она цвела, во дворике было особенно людно — каждый останавливался хотя бы на миг, чтобы полюбоваться редкими нежно-розовыми лепестками и легким ароматом, наполняющим воздух.

Тут была улитка, которую нужно было погладить на удачу перед экзаменами, памятник Бродскому — говорят, это первый в России. А еще — Гулливер, держащий самого себя на ладони. Он впечатлял меня больше всего — я называл его «рекурсией смыслов», но, что самое забавное, сам не мог объяснить, почему.

Время здесь шло иначе — оно замедлялось, словно у этого места был незримый дух, заставлявший каждого прочувствовать его атмосферу. Весной и летом дворик превращался в цветущий сад. В перерывах между лекциями включали музыку, и студенты сидели прямо на траве с книгами и стаканчиками кофе из столовой. Осенью было здорово устроиться на лавочках и смотреть, как ветер кружит красно-желтые листья, а зимой снег так красиво ложился на скульптуры, что хотелось гулять по дворику даже несмотря на мороз.

Как-то осенью я зашел на филфак, подошел к кабинету, в котором должно было начаться занятие, но Кристины там не оказалось. Заглянул к подоконнику у ее кафедры, где она часто коротала время — пусто. Я забеспокоился. А вдруг она заболела?

Я не знал, где ее искать, и ноги сами понесли меня во дворик.

В этот день деревья уже пожелтели, но воздух был еще теплым, и листья не спешили опадать. Я увидел Кристину на лавочке возле скульптуры «Маленькому принцу». На ней была только блузка — пальто и сумка с учебниками небрежно валялись рядом. Она плакала.

— Что случилось? — я подлетел к ней, отодвинул сумку и сел рядом.

— Она больше не хочет дружить со мной, — сквозь слезы произнесла Кристина, и заплакала еще сильнее.

В этот момент она казалась совсем ребенком. Я никогда не видел ее такой и растерялся, не зная, что делать.

— Вика? — осторожно спрашиваю я. — Вы поссорились?

Кристина не ответила, только опустила голову. Ее плечи вздрагивали.

Я сидел, сжимая ее руку в своей, и не мог придумать, как ее утешить.

— Она говорила, что я ей дорога…но почему тогда она так поступает? — Кристина вытерла щеки рукавом блузки и вопросительно посмотрела на меня. — Она позвала в бар всех своих новых знакомых, кроме меня, а ведь мы с ней даже знакомы дольше.

Кристина попыталась улыбнуться, но в ее голосе слышался надрыв.

— Что со мной не так?

— Может, она просто не подумала… — я осекся, понимая, что это неправда. — А ты пробовала спросить у нее, в чем дело?

— Ты что, как я могу? — удивилась Кристина.

— Ну, вы ведь с ней дружите…а вообще — не нравится она мне, — честно отвечаю я. — Твои одногруппницы куда лучше, а у Вики на уме только пьянки-гулянки.

— Да что ты знаешь о дружбе? — в глазах Кристины вспыхнули огоньки гнева, будто я задел ее за живое. — Вика… Вика — это совсем другое. — Она шмыгнула носом, но ее голос все равно дрожал. — Вика единственная, кто понимает меня по-настоящему.

Мимо прошла группка студентов, кто-то из них с любопытством покосился на нас, но Кристина успела натянуть улыбку, делая вид, что все в порядке.

— Лучше нее я никого не знаю, — добавила она.

«А как же я?» — промелькнула мысль, но я тут же откинул ее в сторону, решив, что она имеет в виду подруг.

И тут я придумал, как ее отвлечь.

— Ты читала «Маленького принца»? — я киваю на скульптуру.

— Конечно, еще в школе, — сказала Кристина так, будто это само собой разумеется.

— И как тебе?

— Ну, принц забавный, но мне больше всего нравился Лис.

Она подошла к скульптуре и провела пальцем по шарфику Маленького принца.

— Почему?

Кристина на секунду задумалась.

— Не помню, если честно, — сказала она, и ее голос был уже спокойным.

Я поворачиваюсь к окну.

Листья за стеклом танцуют в свете фонаря, падая на землю и взлетая снова. Осень. Тоже осень, но совсем другая — с ветром, пробирающимся под одежду, и частыми дождями.

Вика…

Вика была слишком значима для Кристины. Я не замечал этого тогда. Или не хотел замечать. Думал, что Кристина просто доверяет ей, как подруге.

Но разве можно так сильно плакать из-за друзей?

Капли ударяются о стекло — медленно, ритмично. Как в тот день, когда я увидел Вику впервые.

Дождь стучал по капюшону, пока я перебегал через территорию кампуса в Кристинин корпус. В холле я стряхнул капли с рукавов куртки и, оглядевшись, увидел в углу фортепиано — облупленная черная краска, несколько отсутствующих клавиш. Похоже, его оставили здесь просто потому, что не знали, куда деть.

Я провёл по нему взглядом, и вдруг пальцы Кристины легко скользнули по потрескавшимся клавишам.

— Здорово, да? — улыбнулась она.

Я вздрогнул — не заметил, как она подошла.

— Мне так нравятся парни вроде тебя, — продолжает она, нажимая на одну из клавиш. — Высокие, темноволосые, субтильные… Эстетика.

Я усмехнулся. Ну конечно, субтильность…стандарты твердили, что мужчины должны быть широкими, мускулистыми, я же получился какой-то тонкий. Я всегда переживал по этому поводу, и было очень приятно, что Кристине нравится моя внешность.

— Вот бы тебе научиться играть! Только представь: на тебе белая рубашка, кожаные туфли от Lacoste и хороший парфюм… Ты летаешь по клавишам. Симфония Малера[8]…а вокруг — публика. Это было бы потрясающе!

Я облокачиваюсь на край фортепиано, притворяясь знатоком, хотя ни разу ни на чем не играл:

— В музыке можно выглядеть красиво, но играть фальшиво.

Кристина кивнула.

— Ну да, лучше, когда всё звучит гармонично, когда ноты совпадают, — она снова нажала на клавишу и легкая вибрация перекатилась в мое плечо. — Как это называется? Кажется, консонанс?

Я представил, как мы с Кристиной танцуем вальс.

— Знаешь, что только что пришло мне в голову? Люди — они как ноты. Поодиночке они просто звуки, кто-то громкий, кто-то едва слышный…но, если эти ноты сочетаются вместе, получаются мелодии…и иногда они звучат по-особенному.

— Эх, хотела бы я быть такой же умной, как ты, чтобы рассуждать с тобой на равных, — вздохнула Кристина.

— Да ладно тебе, — я пожал плечами, — ты просто мыслишь иначе, не так логично.

— Вот именно… — задумчиво пробормотала она. — Может, поэтому я учусь хуже всех в группе?

Пока мы поднимались на этаж, Кристина не замолкала — рассказывала что-то про универ, воодушевленно жестикулируя, и мне казалось, она говорит слишком громко.

Мы подошли к двери.

— Вика особенная, она тебе понравится, — сказала Кристина, поворачивая ручку, и в ее голосе послышалась теплота.

Дверь скрипнула.

Я чувствую, как меняется атмосфера — воздух в комнате будто соткан из ночных разговоров, запаха кофе и несказанных слов.

Вика сидит на койке, постукивая дешевой пластиковой зажигалкой по колену — о чем-то размышляет. Завидев нас, поднимает голову, окидывает меня взглядом — чуть прищуренные глаза смотрят весело и насмешливо. Она изучает меня на долю секунды дольше, чем требуется для обычного приветствия.

Какая странная. Бунтарка? И что Кристина в ней нашла?

Красно-жёлтый градиент на короткой, нарочито небрежной стрижке "под мальчика". Синяя майка с тонкими лямками, обнажающая руки. Чёрно-белая татуировка в виде двух переплетённых роз на предплечье.

— О, у нас гости. Выпьем, ребята? — спрашивает она, спрыгивая с кровати, будто только и ждала момента, когда мы придем.

Не дожидаясь ответа, идет к холодильнику, вытаскивает бутылку сидра и встряхивает ее в руке.

Кристина смотрит на нее, потом быстро переводит взгляд на меня. Ее улыбка какая-то осторожная, будто она боится сказать что-то не то.

— Я не против, — наконец говорит она.

Вика довольно кивает, достает с полки стаканы — два стеклянных, с темными следами чая на донышке, и один пластиковый.

— Наливай, — неожиданно мягко говорит Кристина.

Я удивился перемене, которая в ней произошла. Куда делась ее уверенность и игривость? Со мной она себя так не вела.

— За что пьём? — спрашиваю в никуда, больше чтобы сказать хоть что-то.

Вика пожимает плечами:

— За встречу. Или просто так. Какая разница?

Она ловко откупоривает бутылку, и смеется, развеселившись от своих же слов.

— Чего это я. Ты же парень, разливай.

Я разливаю сидр по стаканам. Вика, не дожидаясь тоста, делает первый глоток и довольно морщится:

— Там, кстати, еще есть.

Кристина пьет медленнее, но пьянеет первой. Ее движения становятся плавнее, взгляд расфокусированнее.

— Жарко, — она стягивает кофту, оставаясь в тонкой белой футболке.

— С ней выгодно пить, — лениво шутит Вика, чуть склонив голову набок и почти касаясь Кристины, — ее всегда уносит с пол литра.

Внутри что-то неприятно сжалось. Я и не знал, сколько ей нужно, чтобы опьянеть. Мы с Кристиной встречались уже полгода, но так ни разу и не выпивали вместе. Я посмотрел на нее — она смеялась над очередной шуткой Вики, запрокинув голову, глаза слегка блестели.

Вика открыла еще одну бутылку, и смех за столом стал громче. Сперва мы болтали о какой-то ерунде — про учебу, нелепые байки из кампуса, но чем больше пустело бутылок, тем оживленнее становилась беседа.

— Эмоции — вот главный ингредиент любви, — убеждает меня Вика, крутя пальцами крышку. — Хочешь лучшего секса в своей жизни — прокати девушку по синусоиде.

Кристина, казалось, уже не вникала в разговор — сидела, опершись подбородком на кулак, и со скучающим видом постукивала пальцами по стакану. Мне хотелось приобнять ее, но при Вике это почему-то казалось неуместным.

— Разве это любовь? — возражаю я. — А где же искренность?

Вика закатила глаза.

— Ты такой рациональный, но, ей богу, не видишь очевидных вещей. Жизнь жестока. Любовь, о которой ты говоришь, живет в романах для 14-летних девиц.

Она наклоняется ближе и ухмыляется.

—  Слишком ты нежный для мальчика. Повзрослей.

Затем поворачивается к Кристине и невзначай касается ее плечом.

— Кристи, включу музыку?

— Что? — Кристина вздрагивает, стряхивая с себя задумчивость, и вопросительно приподнимает брови. — А, да, включай.

Заиграл Майкл Джексон, Вика тут же задвигалась в такт — плавно, почти лениво, подпевая себе под нос.

Я прислонился к стене, недоумевая, что это за демонстративная манерность, и впервые за вечер огляделся. Типичная комнатка студенческого общежития: две кровати, заставленный вещами стеллаж и уродские коричневые шторы до пола. Но, несмотря на всю эту несуразность, здесь было уютно.

Над кроватью Вики — хаотично развешанные фотографии, распечатки текстов и абстрактные рисунки, похожие на пятна Роршаха. Кристинина половина выглядела иначе — аккуратные стопки книг на столе, а над кроватью растянута репродукция какой-то картины. Контраст между ними почти комичный — словно в одной комнате жили два человека из разных миров.

Вика вдруг потянулась к Кристине, медленно снизу вверх провела рукой по спине, пальцы на мгновение задержались у ключицы. Кристина вздрогнула, как вздрагивают от легкого электрического импульса, и взглянула на Вику так, как смотрят, когда хотят чего-то, но боятся одновременно. Я не знал, что она может так смотреть.

И это та Кристина, которая недавно рыдала, что Вика ее отвергает?..

Кристина, не сопротивляясь, растянулась на кровати, уткнувшись лицом в Викин живот. Та скользнула пальцами по ее волосам.

— Замечательная девочка, — сказала Вика, поглаживая русые пряди. В голосе не было ни иронии, ни вальяжности, и было непонятно, что именно она вкладывает в эти слова.

Я вдруг подумал, что мужская дружба совсем не похожа на женскую. Интересно, все девчонки так дружат? Или только они?

— Любишь слушать Джексона? — поинтересовался я, чтобы перевести тему.

— Под него классно набухиваться, — самодовольно улыбнулась Вика, продолжая перебирать Кристинины волосы. Кстати, у него была дисморфофобия, ты знал?

— Это что вообще? — Я не уловил смысл.

— Ну… неприятие собственной внешности. У него было поражение кожи, и он всю жизнь пытался себя переделать. — Вика презрительно скривила губы. — Дисморфофобия считается болезнью, но по мне он был просто слабак.

— С чего ты взяла, что он слабак? — Насупился я, сам не понимая, зачем вообще его защищаю.

— Да потому что Джексон мог сделать из своих пятен фишку. А он что? Просто себя изуродовал. Сделал сотни операций, а внутри все равно остался закомплексованным мальчиком с витилиго.

Вика говорит это слишком резко, словно защищается. Может, и у нее есть что-то, что она избегает в себе?

Я смотрю на ее небрежную стрижку, на татуировку, будто нарочно привлекающую внимание к рукам. Она всегда знала, как воздействовать на людей, но вдруг я подумал: а что, если это ее способ прятаться?

— Откуда ты знаешь, — скептически отозвался я — Он тебе лично рассказывал?

— Ну, я же будущий психолог, — Вика рассмеялась, но смех прозвучал неестественно, — мне положено понимать такие вещи.

Я вдруг представил ее в кабинете с клиентами, и мне стало их жаль.

— Ты бы тоже стала переделывать себя? — вдруг спрашиваю я у Вики, сам не зная, зачем.

Она удивленно смотрит на меня, и в ее взгляде что-то меняется — почти незаметно, но я все же ловлю этот мгновенный, едва ощутимый сбой. Потом она хищно ухмыляется:

— А что, думаешь, мне есть что исправлять?

Я смутился и, не найдя, что ответить, скосил глаза на Кристину. Вика научила ее пить сидр, спорить, закидывать ноги на стол… Что еще?

Кристина громко вздыхает и садится на кровати — похоже, действие алкоголя кончалось.

— Но у Джексона все-таки получилось себя переделать, — сказала она. — Люди до сих пор подражают ему.

— Это иллюзии. Как себя ни шлифуй… от себя не спрячешься. — добавляет Вика.

Кристина задумчиво кивает в ответ.

Я откидываюсь на спинку стула, и тень на стене повторяет мое движение. «Вика — единственная, кто понимает меня по-настоящему», — мысль вспыхивает и тут же ревниво жжет меня изнутри.

Почему не я? Почему не другие подруги? Кристина доверяла только Вике.

Я тянусь к Кристине — она отшатывается назад, будто от пламени, боясь обжечься. Я спрашиваю, что она чувствует, но в ответ — шутка или байка про очередного поэта…

Почему Кристина никогда не открывалась мне полностью? Почему не пускала внутрь?

Я смотрю на свою тень. Она удлиняется, тянется куда-то за пределы комнаты, будто пытается уйти в прошлое.

Свет от лампы тёплый, рассеянный, прямо как солнечный.

Я закрываю глаза.

Свет снова проникает сквозь оконные стекла, ложится золотыми пятнами на обшарпанный факультетский подоконник.

Кристина сидит на нем, подогнув под себя ногу, и читает вслух Верлена в оригинале. Ее произношение такое чистое, оно звучит так легко и непринужденно, будто Кристина говорит на этом языке с самого рождения. Я жадно ловлю каждое её слово. Смотрю на тонкие пальцы, перебирающие страницы. Наслаждаюсь её юным голосом. «J’t aime», – вполголоса произносит она, а затем поднимает на меня глаза и улыбается.

Что это? Намек? Сердце сбивается с ритма — я притягиваю ее к себе и целую в губы.

Кристина замирает, будто я никогда не целовал ее раньше. Я слышу, как участилось ее дыхание, чувствую ненавязчивый запах духов — ей так подходит этот аромат — легкий жасмин и, кажется, слегка уловимые нотки чего-то древесного… Но тут она вспыхивает, резко отстраняется от меня и нервно захлопывает книжку.

— Ты всё испортил!

Лиричность в ее взгляде сменяется раздражением. Или испугом? Я не понимаю. Мне всегда казалось, что в её голубых глазах скрыто что-то неуловимое, что ускользало от меня, и что я никак не мог поймать. Так в детстве я пытался зачерпнуть блики солнца на озере — но стоило воде коснуться моих рук, как в тот же миг магия сияния исчезала.

Я снова смотрю в окно. На мокром асфальте отражается свет фонарей — зыбкий, дрожащий, как те самые блики на воде. Листья кружат то взлетая, то опускаясь обратно, и мне кажется, что я тоже застрял в этом вечном движении — между прошлым и настоящим, между Кристиной и Верленом.

Крис-ти-на.

Я верчу ее имя на кончике языка, пробую его на вкус. Оно сладкое, как наши поцелуи.

— Кристина, чего ты боишься?

Я опускаюсь на колени и обхватываю ее бедра.

— Милая… Солнышко мое… Мне больно.

Она отводит взгляд, медленно оборачивается на скульптуру Маленького принца, словно надеясь, что тот оживет и спасет ее.

— Кристина, ты меня любишь? — Я поднимаю голову, отчаянно ловлю ее взгляд.

— Я не могу. Прости.

Она старается говорить ровно, но ее выдают глаза — покрасневшие, на грани слез.

— Ты совершаешь ошибку, — шепчу я, хватая ее за руку, в страхе, что она уйдет. — Тебя никто не будет любить так, как я.

Кристина на мгновение сжимает мои ладони…затем вырывается, разворачивается и бежит прочь.

Я смотрю ей вслед вместе с Маленьким принцем. Вокруг ни души. Только музыка — какая-то классическая мелодия — весело разносится по весеннему дворику, беззаботно, некстати, будто ничего не произошло.

На скамейке, где мы сидели, лежит книга в коричневой обложке с надписью «Paul Verlaine». Лежит так одиноко, как вещи, которые потеряли. Но Кристина никогда не забывала своих вещей.

Я снова беру книгу, провожу пальцем по шершавой обложке, но не открываю её сразу.

Думаю о Вике.

Я вдруг вспоминаю её взгляд, быстрые, почти незаметные касания, тихие слова, сказанные Кристине на ухо… Слишком тихие, чтобы я мог их расслышать. Слишком нежные, чтобы быть только дружескими.

Как-то Кристина сказала, что ей больше всего нравился Лис.

«Ты в ответе за свою розу», — говорил он Маленькому принцу.

У меня тоже была роза. Прекрасная, ни на кого не похожая, самая удивительная, что я встречал.

Только вот приручил ее не я…

Почему Кристина так любила Верлена?

Почему Верлен был одержим Артюром Рембо?

Любовь? Зависимость? Или что-то совершенно иное?..

Раньше эти вопросы не приходили мне в голову.

Но теперь…

Теперь мне кажется, что они — ключ ко всему.

Я листаю страницы, пытаясь найти то, что всегда было передо мной…

То, о чем догадывался уже тогда, но боялся признать.

"J’t aime", подчеркнуто жирным карандашом…

А ведь она оставила стихи мне.

Мне, а не Вике.

Утром я выхожу из отеля, приезжаю к университету — и вдруг снова вижу Кристину.

Она бежит ко мне по Университетской набережной в осеннем пальто, прижимая к груди небольшой томик.

Я улыбаюсь ей, машу рукой…

…и просыпаюсь, от того, что плачу.

[1] Пер. Д. М. Ратгауза: «Что же ночью и днём / Плачет в сердце моём?»

[2] Прим. автора: Поль-Мари Верлен (1844-1896) — французский поэт, основоположник символизма

[3] Прим. автора: Маргиналии — рисунки и записи на полях книг, рукописей, писем, содержащие комментарии, толкования, мнения относительно фрагментов текста или мысли, вызванные ими.

[4] Пер. с франц.: «Я тебя люблю»

[5] Прим. автора: «Тень» — это термин, который впервые ввел швейцарский психиатр Карл Юнг для описания тех аспектов нашей личности, которые мы отвергаем и подавляем в себе.

[6] Перевод Ф.Сологуба: «Мы с нею шли вдвоем. Пленили нас мечты./ И были волоса у милой развиты, / И звонким голосом небесной чистоты/ Она спросила вдруг: "Когда был счастлив ты?"»

[7] Прим. автора: Артюр Рембо (1854 –1891) — французский поэт, представитель группы «прóклятых поэтов», один из основоположников французского символизма и частично импрессионизма.

[8] Прим. автора: Густав Малер (1860 — 1911) — австрийский композитор, оперный и симфонический дирижёр.